В окне виднелся набивший оскомину пейзаж: заросшая сорняками двухколейная подъездная дорога, тянувшаяся вдоль депо братьев Трекер в давнем семьдесят восьмом. Низко нависшее белесое небо: очевидно, время в прошлом замерло где-то на середине дня. Единственное утешение заключалось в том, что, стоя у окна, он оказывался как можно дальше от мистера Грея.

Вероятно, он сумел бы изменить пейзаж, если бы действительно хотел выглянуть и увидеть то, что мистер Грей сейчас видел глазами Гэри Джоунси. Но почему-то не испытывал особого желания это делать. На что тут глядеть, кроме бурана? Что тут чувствовать, кроме краденой ярости мистера Грея?

Думай о чем-то еще, велел он себе.

О чем?

Не знаю — о чем угодно. Почему не…

На письменном столе зазвонил телефон, и это было странным даже по меркам «Алисы в Стране Чудес», потому что несколько минут назад здесь не было не только телефона, но и стола. Россыпь использованных презервативов исчезла. Пол по-прежнему был грязным, но пыль на кафеле растворилась. Очевидно, некое подобие дворника, ярого аккуратиста, засевшего в мозгу, решило, что раз Джоунси суждено сидеть здесь, то по крайней мере в относительной чистоте и с некоторыми удобствами. Он нашел идею ужасной, а скрытый смысл — угнетающим.

Телефон на столе снова заверещал. Джоунси поднял трубку:

— Алло?

От голоса Бивера ледяная дрожь пробежала у него по спине. Звонок от мертвеца… совсем как в фильмах, которые он любит. То есть любил.

— У него не было головы, Джоунси. Она валялась в канаве, а глаза были забиты грязью.

Щелчок — и мертвая тишина. Джоунси повесил трубку и шагнул к окну. Дорога исчезла. Дерри больше не было. Он смотрел на «Дыру в стене» под бледным, ясным рассветным небом. Крыша была черной, а не зеленой, и это означало, что действие происходит до 1982 года, когда их четверка, тогда еще здоровые озорные мальчишки-школьники (правда, Генри никогда не подходил под определение «здоровый»), помогали отцу Бива класть зеленую черепицу, которая и оставалась на крыше до самого конца.

Только Джоунси не нуждался в подобных приметах времени. Не больше, чем в сообщении о том, что зеленой черепицы больше не было. Как и «Дыры в стене». Генри сжег дом до основания. Через секунду дверь откроется и выбежит Бив. Семьдесят восьмой, год, когда все это началось по-настоящему, и через секунду выбежит Бив, в одних трусах и мотоциклетной куртке, испещренной молниями. Концы оранжевых косынок весело трепещут на ветру. Шел семьдесят восьмой, они были молоды… и изменились. Куда девалось «День другой, дерьмо все то же»? День, когда они начали понимать, насколько изменились.

Джоунси зачарованно смотрел в окно.

Дверь открылась.

И выбежал Бивер Кларендон, четырнадцатилетний Бивер Кларендон.

Глава 15. ГЕНРИ И ОУЭН

Генри наблюдал, как Андерхилл, пригнув голову, шагает к нему в режущем глаза зареве прожекторов. Генри уже открыл было рот, чтобы его окликнуть, но, прежде чем успел что-либо сказать, его ошеломило, почти раздавило ощущение близости Джоунси. А потом пришли воспоминания, стирая и Андерхилла, и ярко освещенный заснеженный мир. Он вдруг снова очутился в семьдесят восьмом, не в октябре, а в ноябре, и там была кровь, кровь на рогозе, и битое стекло в болотистой воде, и оглушительный стук двери.

Генри пробуждается от ужасного спутанного сна — кровь, битое стекло, удушливая вонь бензина и горящей резины — и слышит стук распахнувшейся двери, в которую врывается струя холодного воздуха. Он подскакивает и видит сидящего рядом Пита, безволосая грудь которого покрыта гусиной кожей. Генри и Пит спят на полу, в спальных мешках, потому что проиграли, когда все четверо кидали монету, кому достанется кровать. Так что на кровати блаженствуют Бив и Джоунси (позже в «Дыре» сделали третью спальню, но сейчас их только две, и Ламар занял вторую по божественному праву взрослого), только теперь Джоунси один и тоже сидит, недоуменно и испуганно озираясь.

Уби-Уби-Уби-Ду, я сецас тее пиду, неизвестно почему думает Генри, нашаривая очки на подоконнике. В носу все еще стоит смрад бензина и горящих шин. Работы по горло…

— Разбился, — хрипло произносит Джоунси, вылезая из спального мешка. Торс у него тоже обнажен, но, как Генри и Пит, он оставляет на ночь носки и кальсоны.

— Да, упал в воду, — говорит Пит, хотя, судя по выражению лица, совершенно не понимает о чем.

— Мокасин… — Генри тоже не имеет ни малейшего представления, что сам он имеет в виду. Да и не желает знать.

— Бив, — выдыхает Джоунси, неуклюже слезая с постели и наступая при этом на руку Пита.

— Ой! — кричит Пит. — Ты наступил на меня, олух хренов, смотри, куда…

— Заткнись, заткнись, — шипит Генри, тряхнув Пита за плечо. — Не разбуди мистера Кларендона!

Что вполне вероятно, поскольку дверь в спальню мальчиков открыта настежь. Как и та, что на дальнем конце большой центральной комнаты. Входная. Неудивительно, что холод зверский: чертовски сквозит. Теперь, когда Генри вновь обрел глаза (так он думает об этом теперь), видно, как Ловец снов раскачивается в потоках ледяного ноябрьского ветра.

— Где Даддитс? — сонно спрашивает Джоунси. — Вышел с Бивером?

— Он в Дерри, дурак, — отвечает Генри, вставая и надевая белье с подогревом. Кстати, он вовсе не считает Джоунси дураком, потому что сам ощущает, что Даддитс только что был рядом.

Это был сон, думает он. Даддитс мне приснился. Он сидел на берегу. Он плакал. Был чем-то расстроен. Только дело не в нем. Дело в нас.

Но теперь он проснулся, а плач слышен по-прежнему. Ветер доносит его сквозь открытую дверь. Но это не Даддитс. Это Бив.

Они строем покидают дом, натягивая на ходу одежду и оставшись босиком: не стоит тратить время.

Хорошо еще, что, судя по целому городу из жестяных банок пива на кухонном столе (плюс пригород на журнальном), таким мелочам, как распахнутые двери, сквозняк и взволнованные ребятишки, не по силам разбудить отца Бива.

Большая гранитная плита — крыльцо — холодит ноги Генри, но он едва это замечает.

И сразу видит Бивера. Он стоит на коленях, у корней клена с настилом в ветвях, словно молясь. Руки без перчаток, ноги босые. На нем мотоциклетная куртка, по плечам весело порхают концы оранжевых косынок, повязанных на руки по настоянию отца, хотя сам Бивер твердил, что настоящему охотнику не к лицу носить такие идиотские штуки. Облачение выглядит довольно забавным, но в измученном лице, поднятом к почти голым ветвям, нет ничего смешного. По щекам Бива струятся слезы.

Генри пускается бежать. Пит и Джоунси едва поспевают за ним, дыхание, выходя изо рта, превращается в пар. Усыпанная иглами земля под ногами Генри почти так же тверда и холодна, как гранитная плита.

Генри падает на колени рядом с Бивером, перепуганный и исполненный чего-то вроде благоговения. Потому что глаза Бива не просто повлажнели, как у киногероя, которому дозволено уронить скупую мужскую слезу над телом любимой девушки или трупом верного пса, нет, Бив исторгает потоки воды, словно Ниагарский водопад. Из ноздрей тянутся две вожжи прозрачных поблескивающих соплей.

— Круто, — говорит Пит.

Генри нетерпеливо оборачивается к нему, но видит, что Пит смотрит не на Бивера, а мимо, на дымящуюся лужу рвоты, в которой плавают зерна непереваренной кукурузы (Ламар Кларендон свято верит в преимущества консервированной еды на бивуаке или в походных условиях), и волокна жареного цыпленка — остатки вчерашнего ужина. Желудок Генри делает головокружительное сальто-мортале и едва начинает успокаиваться, как Джоунси давится и громко рыгает. Влажный отвратительный звук. Бурая масса блевотины.

— Круто! — На этот раз Пит почти орет. Но Бивер, похоже, ничего не слышит.

— Генри, — шепчет он. Глаза, едва видные под толстыми линзами слез, сейчас кажутся огромными и трагическими. И смотрят мимо лица Генри прямо в потайные комнаты за оградой его лба.