И словно услышав его мысли… а Генри только сейчас сообразил, что это вполне возможно, — хорек врезался головой в заднее стекло. То, которое, к счастью, осталось целым. К окровавленной голове прилипли волосы и лохмотья плоти. Омерзительные черные виноградины глаз таращились на Генри. Неужели тварь знала, что сзади есть запасный выход? Возможно. И, возможно, понимала, что воспользоваться им означает быструю смерть.

Оно ощерилось.

Генри Девлин, когда-то автор обзорной статьи «Конец ненависти», помещенной в «Нью-Йорк таймс» и получившей премию Ассоциации американских психиатров за «Сочувствие и сострадание», в ответ растянул губы, обнажая клыки. С огромным удовольствием. И выставил средний палец. За Бивера. И за Пита. Тоже с огромным удовольствием.

Едва он поднял карабин, как хорек, может, и безмозглый, но не настолько, нырнул вниз. Плевать, он все равно не собирался стрелять через окно. Но если тварь сейчас на полу, уже неплохо. Поближе к бензину, поближе к смерти, крошка. Он перевел карабин в автоматический режим и выдал длинную очередь в бензобак.

Грохот выстрелов оглушил его. На месте крышки бензобака появилась огромная дыра с рваными краями, и ничего больше. Ничего. Ничего не скажешь, совсем не Голливуд. Там такое дерьмо сработало бы как часы, успел подумать Генри, прежде чем услышал хриплый шепоток, сменившийся зловещим шипением. Он поспешно отступил на два шага, прежде чем земля снова ушла из-под ног. На этот раз падение спасло ему глаза и, возможно, жизнь. Кузов «хамви» Курца взорвался секундой позже. Пламя било из-под низа огромными желтыми лепестками. Шины полопались с громким треском. Во все стороны полетели обломки стекла, едва не задев Генри. Жар становился таким нестерпимым, что он быстро отполз, держа карабин за ремень и дико хохоча. Последовал второй взрыв, и на этот раз в воздухе завыла, засвистела шрапнель.

Генри поднялся, хватаясь за ветви ели, как за перила, словно полз по лестнице, постоял, смеясь и отдуваясь: ноги ноют, спина ноет, шея ноет, как свернутая.

Вся задняя часть «хамви» Курца была объята пламенем. Он слышал, как внутри бешено стрекочет горящая тварь.

Обойдя на почтительном расстоянии полыхающий «хамви», он приблизился со стороны правой дверцы и прицелился в разбитое стекло. Нахмурился, соображая что-то, и понял, почему все это кажется полным идиотизмом. Все стекла были разбиты. Все, за исключением лобового.

Генри снова задохнулся от смеха. Что он за кретин! Полный кретин!

В адском пламени по-прежнему металась тварь, пьяно раскачиваясь взад и вперед. Сколько патронов осталось в обойме, если долбанная сука вырвется наружу? Пятьдесят? Двадцать? Пять? Но сколько бы их ни было, он должен справиться. Он не рискнет вернуться ко второму грузовику за новой обоймой.

Но тварь так и не показалась.

Генри подождал минут пять. Потом решил для верности постоять еще столько же. Падал снег, горел «хамви», выпуская в белое небо клубы черного дыма. Он смотрел на пожар и думал о карнавале «Дни Дерри». Гэри Ю. С. Бондз поет «Новый Орлеан», и гордо шествует великан на ходулях, легендарный ковбой, и Даддитс заходится от волнения, подпрыгивая на месте. Думал о Пите, стоявшем у ворот ДДХС, с руками, сложенными ковшиком — как старательно он делал вид, что курит. Пите, мечтавшем быть капитаном первой экспедиции НАСА на Марс. Думал о Бивере и его Фонзи-куртке, Биве и его зубочистках, Биве, певшем Даддитсу — по реке плывет кораблик, не простой, а золотой — Биве, обнявшем Джоунси в день свадьбы и велевшем ему быть счастливым, счастливым за всех них.

Джоунси.

Убедившись со всей возможной точностью, что хорек мертв, испепелен, Генри зашагал по тропе, посмотреть, жив ли еще Джоунси. Он не питал особых надежд, но отчего-то верил, что отчаиваться еще рано.

Одна только боль и привязывала Джоунси к этому миру, и сначала ему показалось, что измученный, истощенный, осунувшийся человек с разводами сажи на щеках, стоящий перед ним на коленях, — сон, последний всплеск его воображения. Потому что человек удивительно походил на Генри.

— Джоунси? Эй, Джоунси, ты как? — повторял Генри, щелкая пальцами перед глазами Джоунси. — Земля Джоунси. Отзовись!

— Генри, это ты? В самом деле ты?

— Я, можешь не сомневаться, — кивнул Генри, бросил взгляд на собаку, застрявшую в отверстии, снова обернулся к Джоунси и с бесконечной нежностью откинул с его лба мокрые от пота волосы.

— Старик, где же ты… — начал Джоунси, но тут мир покачнулся. Джоунси закрыл глаза, сосредоточился, снова открыл, — …был все это время? Неужели торчал в магазине? Хлеб не забыл купить?

— Нет, но потерял сосиски.

— Что за растяпа! — Джоунси прерывисто вздохнул. — В следующий раз поеду сам.

— Поцелуй меня в задницу, приятель, — фыркнул Генри, и Джоунси с улыбкой провалился в темноту.

ЭПИЛОГ. ДЕНЬ ТРУДА

Еще одно лето в трубу, подумал Генри, но без особой грусти: лето выдалось прекрасным, да и осень наверняка будет неплохой. Правда, никакой охоты в этот год, и придется терпеть нечастые визиты новых друзей из военного ведомства (друзьям из военного ведомства превыше всего требовалось убедиться, что за это время на его коже не появился красный пушок), но все равно осень ожидается неплохой. Прохладный воздух, солнечные дни, длинные ночи.

Иногда, в долгие послеполуночные часы, все еще заявляется старая подружка Генри, но в таких случаях он просто садится в кабинете с книжкой в руках и ждет, пока она уйдет. В конце концов она все равно удаляется. В конце концов солнце все равно восходит. Недоспал в эту ночь, доберешь в следующую, но сон обязательно придет, как долгожданная возлюбленная. Это то, что Генри сумел усвоить с прошлого ноября.

Он пил пиво на крыльце коттеджа Джоунси и Карлы, того, что на берегу Пеппер-понд. Южный берег Куэббинского водохранилища, всего милях в четырех отсюда. И Ист-стрит, разумеется, тоже.

На руке, держащей банку «Курса», три пальца. Два пришлось отнять. Непонятно, когда он успел их отморозить: то ли во время лыжного пробега по Дип-Кат-роуд, то ли когда тащил Джоунси к уцелевшему «хамви» на наскоро связанных ветках. Похоже, той осенью судьба предназначила ему волочь людей по снегу, правда, с переменными результатами.

Рядом с узкой полоской берега Карла Джоунс присматривает за жаровней. Малыш Ноэл ковыляет вокруг походного столика, волоча за собой размотавшийся подгузник и жизнерадостно помахивая обуглившейся сосиской. Остальные отпрыски Джоунсов, возрастом от одиннадцати до трех, плещутся в воде и радостно орут. Генри полагал, что в библейской заповеди «плодиться и размножаться» должен быть некий смысл, но сейчас ему казалось, что Джоунси и Карла несколько вольно его толкуют. Во всяком случае, раздувают до абсурдных размеров.

Позади клацнула раздвижная дверь. На крыльцо вышел Джоунси с ведром с банками ледяного пива. Хромая, правда, но не так уж и сильно; на этот раз доктор послал на хрен то оснащение, что сидело у него в бедре, и заменил его на сталь и тефлон. И заверил Джоунси, что до этого все равно дошло бы, «но будь вы поосторожнее, вождь, могли бы продержаться еще лет пять и на старом». Операцию сделали в феврале, вскоре после их с Джоунси шестинедельного «отдыха» в обществе приятелей из военной разведки и психиатров.

Военные предложили сделать операцию по замене сустава за счет Дяди Сэма — что-то вроде сахара, которым посыпают пилюлю, — но Джоунси с благодарностью отказался, объяснив, что не желает обездоливать своего ортопеда и лишать страховую компанию удовольствия заплатить по счетам.

К этому времени у них обоих осталась одна мечта: поскорее выбраться из Вайоминга. Конечно, квартирка была очень миленькая (на вкус тех, кто привык жить под землей), кухня — как в четырехзвездочном ресторане (Джоунси набрал десять фунтов, Генри — почти двадцать), а фильмы — так вообще первый класс. Только вот атмосфера чуточку отдавала доктором Стрейнджлавом. Для Генри эти шесть недель прошли куда хуже, чем для Джоунси. Джоунси страдал в основном от болей в бедре: воспоминания о теле, которое пришлось делить с мистером Греем, удивительно быстро поблекли, перейдя в разряд снов.